Город, согласно сведениям из Интернета - имеет как бы две даты основания. Первая - 1830год, когда в урочище Карауткель на правом берегу реки Ишим появился отряд казаков под началом коменданта Петропавловской крепости подполковника Ф.К.Шубина, и была заложена крепость Акмолинск. Название выбрано по расположенному поблизости урочищу Акмола, что означает Белая Могила. В последствии сюда были переселены казаки с семьями и образована станица Акмолинская.

Вторая дата – 1832год, когда поселению было присвоен статус города, и согласно «высочайшему повелению» состоялось официальное открытие Акмолинского внешнего округа в торжественной обстановке при стечении большого количества народа из окрестных кочевий.

Башня Акмолинской крепости (не сохранилась)

Фото с дореволюционной открытки

Станция Акмолинск и соответственно здание вокзала и депо находились в 4-х километрах от города. Здесь со временем образовался станционный посёлок. Для сообщения с городом была построена железнодорожная ветка, по которой курсировал пригородный поезд, состоящий из нескольких вагонов. В обиходе этот поезд назывался просто «веткой». Так и говорили: «поехал на ветке», «опоздал на ветку» и пр. Было пять станций: «Город», «Училище ФЗУ», «Северная», «Вокзал» и «Вокзал-2». После войны, когда навезли трофейные металлические мачты-опоры, они были свалены в огромном количестве на окраине посёлка недалеко от «Карлага», у кого-то возникла идея «ветку» перевести на электротягу, и между станцией и городом стал курсировать электропоезд, с прекрасно оборудованными вагонами, с широкими окнами, мягкими сиденьями, двери открывались автоматически. Ездить на «ветке» стало праздником. Однако эксплуатация электрички оказалась не рентабельной и опять перешли на паровозную тягу, только вагоны остались от электрички. Горожане, как положено, по этому поводу отпускали язвительные остроты.

С «веткой» вообще-то была связана практически значительная часть жизни жителей города, так как многие работали на железной дороге, а жили в городе или на оборот. До осени 1946г. мы жили в городе, а потом «на станции». Поэтому ежедневно приходилось ездить «на ветке». В вагонах встречались знакомые, устраивались компаниями, велись беседы. Примечательностью каждой поездки были нищие, которые переходили из вагона в вагон и просили милостыню. Нищие были всё время одни и те же и были как знакомые. Запомнился мне мальчик моих лет, которому тётя Оля подарили моё пальто, ставшее мне не по росту, и было не привычно видеть незнакомого мальчика в твоём пальто; вспоминается раненый, который играл на аккордеоне и пел печальные фронтовые песни… «Ветка» курсировала утром и во второй половине дня с четырёхчасовым перерывом. Если опоздаешь, а часов ни у кого не было, то приходилось топать пешком по шпалам. Это тоже было запоминающееся событие, так как иногда подбиралась интересная компания, и можно было слушать интересные рассказы. Запомнился такой эпизод. Мы с товарищем, опоздав на последний поезд перед перерывом, оказались в компании с одним стариком, он на удивление бодро, не отставая от нас, вышагивал по шпалам, и поразил нас тем, что сказал, что он бродяга и не имеет паспорта. А когда его задерживает милиция, то он, мол, предъявляет вот это. И с этими словами он вытащил из-за пазухи большую медную монету, которая висела у него на шее вместо креста. Год чеканки монеты совпадал с годом его рождения. Затем выяснилось, что он помнит, как убили царя Александра-П, и мы с интересом стали выяснять подробности жизни предшествующего века. Так не заметно пролетал время и четырёхкилометровый путь.

В городе и «на станции»

Я с бабушкой приехал в Акмолинск осенью 1943г., после того как она, по-видимому, специально ездила за мною в Ашхабад. В памяти сохранилось только, как мы шли от центра город, куда приехали на «ветке». Бабушка несла два чемодана, а я шёл с маленькой сумкой. Бабушка устала и начала переносить чемоданы по очереди, а я охранял один из них, а потом перебегал к другому, который бабушка уже перенесла. Так мы очень долго передвигались, пока нам за сто рублей ни помогла одна женщина.

Когда мы пришли, то меня поразили, находившиеся во дворе три огромные колоды от дерева, такие, но только меньшего размера я видел на базаре, где рубили мясные туши. Бабушка сказала, что это было одно огромное бревно от соснового дерева, как говорят в три обхвата, и его с трудом распилили дядя Витя и твой отец, когда он был здесь. (Отец после призыва в армию некоторое время летом 1943года находился в Акмолинске в месте формирования войсковой части.)

Дом, в котором мы стали жить, состоял из комнаты и кухни с примыкающими к ней маленькими сенями с отгороженным сарайчиком, где находились куры и две козы: Машка и Кизя. На кухне, занимая почти половину пространства, находилась печь, рядом в зимнее время устраивали закуток для народившихся козлят, которые, подрастая, перепрыгивали через загородку и носились по дому. Печь одновременно отапливала и кухню, и комнату. У окна размещался стол, за которым мы обедали, а я делал уроки. Долгими зимними вечерами и в морозные дни, когда и нос не возможно было высунуть наружу (в то время морозы достигали 40 градусов), за этим столом мы коротали всё своё время. Каждый занимался своим бесхитростным делом, обычно, играли с бумажными игрушками, которые сами и делали с участием бабушки (это называлось играть в «шурм-бурум», наверное, из-за бумажного шороха), а бабушка в это время или вязала, или что-то бесконечно штопала, латала, перешивала…

Однажды в окно резко постучали, от неожиданности я даже весь встрепенулся. В заиндевевшем окне была видна голова женщины укутанной в какое-то тряпьё. Из-за двойных рам и шума в печи не было слышно, что она говорит, но было понятно: она голодна и просит что-нибудь поесть. Всё дальнейшее происходило, как в немом кино. Бабушка жестами стала показывать, что ничего в доме нет. Женщина продолжала умолять и показывать, что она голодна. На столе перед узеньким подоконником стояла большая медная кастрюля, в которой обычно хранили хлеб, и бабушка, желая показать, что действительно нет ничего, подняла крышку и наклонила кастрюлю в сторону окна. Лицо женщины в одно мгновение преобразилось, оно озарилось какой-то радостью, женщина стала показывала пальцем: «Вот же, есть!». На дне кастрюли, прикрытом обрывком газеты, лежала небольшая круглая лепёшка (бабушка иногда пекла их, когда недоставало хлеба). Тогда бабушка, энергично указывая на наши головы и, как бы пересчитывая нас --один, два, три -- говорила: «А им, мол, что? Это для них!» Лицо женщины сразу как-то осунулось, опало, взгляд потух, и, сгорбившись, она побрела с нашего двора. Я смотрел через окно на её спину, и мне казалось, что она пошла умирать. С тех пор я не могу равнодушно видеть, когда выбрасывают бездумно куски недоеденного хлеба. Особенно теперь в наше подлое демократическое время, когда и войны-то нет, а появились люди, выбитые из привычной колеи жизни, которые роются в мусорных баках, выискивая съестное, и тут же с жадностью, не стесняясь, поедая отбросы. (Мне тогда начинает казаться, что я бы собственными руками придушил бы Ельцина, а сейчас и его последышей.)

Собственно говоря, в нашей семье особого голода не было. Взрослые относились к так называемому «комсоставу» и получали ежеквартально паёк, отец был на фронте и были положены талоны на получение некоторых товаров. Да и взрослые, порой не доедая, старались лишний кусок отдать нам детям. Однако сокровенной мечтой у меня было: когда вырасту, то купить банку кабачковой икры и всю съесть, так как её нам давали намазанной на маленький кусочек хлеба, а остальное оставляли на завтра. Но такой относительный достаток существовал не у всех. Вообще существовало негласное правило (и его нам всегда внушали взрослые): если ты оказался в гостях во время трапезы, и тебя приглашают за стол, то необходимо отказываться и говорить, что ты сыт и не голоден, или что только поел дома. Мне всегда вспоминается случай, рассказанный моим товарищем, когда он и его мать находясь в эвакуации в одном из колхозов Заволжья, зашли к председателю с какой-то просьбой, а вся семья сидели за столом, и их стали приглашать, а мать стала отказываться, то он схватил её за руку и закричал: «Мамочка, не отказывайся, ты же голодненькая!». Но я отвлёкся, вернёмся к нашему повествованию.

На кухне рядом со столом в углу стоял огромный сундук, на нём во время еды мы сидели, а ночью мы с бабушкой спали. На лето в сундук складывали зимние вещи, а на день убиралась постель. Над сундуком висела, занимая всю стену, огромная карта. Я хорошо помню её название, написанное высоко вверху под самым потолком: «Тихоокеанский театр военных действий». Меня очень занимало: почему написано слово театр. Всё пространство карты занимал голубой фон Тихого океана, а вокруг по краю карты размещались материки: наверху и справа — Северная и Южная Америка, слева—Азия и Австралия, внизу—Антарктида. Получалось как бы амфитеатр, откуда люди смотрят на события, происходящие на Тихом океане, поэтому и театр. Проснувшись, я каждое утро видел перед глазами южную часть океана и читал экзотические названия островов и городов: Туамоту, Папеэти, Кука, Фиджи, Таити, Новая Зеландия, Новая Каледония и, к удивлению, попадались некоторые с русскими названиями. В последствии, когда я уже в старших классах читал о путешествиях Миклухо-Маклая, Кука и Лаперуза и др. путешественников, где упоминались острова Тихого океана, это для меня были уже знакомые места, как будто я там уже бывал.

Хозяин нашего дома жил в доме в по соседству. Запомнились частые скандалы, которые он устраивал, выискивая разные причины. Бабушка говорила, что он раскулаченный, бывший кулак. С тех пор для меня «кулак» всегда ассоциировался с этим человеком. Причина скандала была в том, что хозяин требовал освободить дом, так как он должен был выдавать дочь замуж. Нам приходилось выслушивать эту брань, так как съехать, по-видимому, было некуда. Я хорошо помню его дочь, очень миловидную девушку, которая как бы извиняясь за своего отца, играла с нами детьми, а меня часто брала с собой на прогулку за город. Окраина города была рядом, и мы ходили до русского кладбища и дальше, спускались в какую-то лощину, где протекал ручей (оказывается у этого ручья имеется название Ак-Булак, а всё это место уже находится почти в центре сильно разросшейся Астаны!). А в то время здесь часто располагались кибитки кочующих аулов, устраивались игры, соревнования по борьбе и импровизированные базарчики, ходили милиционеры, которые вылавливали подростков, играющих в карты. Здесь можно было полакомиться, выпросив у добрых казашек курт—кусочки высушенного кислого молока.

Летом 1944 года мы переехали на новую квартиру, вернее в новый дом, по ул. им. Ворошилова, 63 (теперь это ул. Отырар). Новый дом находился недалеко от прежнего дома, был большим на двух хозяев, бревенчатый с шатровой крышей крытой железом.

Наша половина дома состояла из двух комнат (одна комната была проходная), кухни и коридора с небольшими сенями. Вход в сарай был отдельный. Двор был огорожен высоким деревянным забором, имелись большие ворота с калиткой. Теперь нам детям было категорически запрещено выходить на улицу со двора, исключение составляло, когда я уходил кататься на коньках. Катались мы по улицам, при случае цепляясь крючками за проносившиеся сани, за что часто получали кнутом по спине от кучера, главное в этом было вовремя успеть увернуться. Особым шиком считалось зацепиться за борт редко проезжавших грузовиков, но у меня на это недоставало смелости, особенно, после того как меня однажды сбило прицепленными санями.

Зимой я тяжело и долго болел тифом. Меня поместили в Белой больнице (так она называлась), которая находилась далеко на отшибе от города. Помню своё в полубреду состояние (мне всё время мерещилась в окне смерть, и я просил загородить чем-нибудь окно) и длительное выздоравливание. Бабушка каждый день приносила мне еду и, как она говорила, на ходу взбивая гоголь-моголь. Хорошо помню соседей по больничной палате, умирающего на соседней койке еврейского мальчика, причитания его родственников под окном…

Этой же зимой в паровозном депо, где работала тётя Оля (Ольга Петровна) произошло ЧП. Стояли очень сильные морозы, и в депо случилась авария: были разморожены паровозы. По-видимому, событие это было действительно чрезвычайным (идёт война, станция узловая, напряжённые грузоперевозки, и тут такой срыв в ритме работы), для выяснения причин и помощи в организации работ приехал нарком НКПС Л.М.Коганович. Произошла смена в руководстве и тётя Оля была назначена заместителем начальника депо. Это обстоятельство очень осложнило жизнь, так как мы жили в городе далеко от депо, телефона в доме не имелось, и часто приезжали нарочные с депешами.

После Первомайского праздника, когда второго мая 45-го года объявили о взятии Берлина, все ожидали известия об окончании войны. Однако, не смотря на то, что по радио не передавались обычные сводки о военных действиях и взятии какого-либо очередного населённого пункта, объявлений об окончании войны не было. И вот только утром 9-го мая, проснувшись, я услышал от взрослых, что война закончилась и будет митинг на площади. Не могу вспомнить: завтракал ли я или нет, но только хорошо помню, что прибежал на площадь, когда туда уже стекались люди, а около ограды сквера на скорую руку сооружался помост для трибуны. Митинг проходил на площади на том месте, где в последствии было построено здание обкома. Народа было не очень много, что-то говорили выступавшие с наспех сколоченного помоста, а мы мальчишки свободно сновали в толпе, прислушиваясь к разговорам, и с жаром обсуждали вопрос, когда вернуться наши отцы.

Но ждать пришлось долго, очень долго. Только осенью в конце октября 45-го года пришло сообщение: отец демобилизован и заедет за мной в Акмолинск с тем, чтобы потом продолжить путь в Ашхабад. Начались сборы. Я тщательно упаковывал свои нехитрые вещи и, главное своё богатство, коллекцию марок. Первой маркой, появившейся у меня в коллекции, была почтовая марка, посвящённую подвигу Зои Космодемьянской, я неумело оторвал её с почтового конверта, и эта марка с повреждением хранится у меня сейчас, и написал об этом отцу. В ответ он стал присылать мне зарубежные марки, и у меня накопилась довольно-таки большая коллекция. Помню, что часть марок я даже поменял на коньки у одного школьного товарища.

Но отец всё не ехал и не ехал, у меня возникло ощущение безнадёжности, что он уже вообще никогда не приедет (я это чувство вспоминая, ощущаю до сих пор). Я как-то безнадёжно стал распаковывать свои вещи, уже и в разговорах взрослых стали возникать недоуменные вопросы, и вот в конце ноября или чуть позже в начале декабря пришло письмо от тёти Нины (сестра отца) из Борисоглебска о смерти отца. Все мои детские мечты в один миг рухнули. Потом очень часто мама говорила, что отец своей смертью спас нас всех, имея в виду, что если бы мы остались в Ашхабаде, то погибли бы в землетрясении 1948 г. (Все, кто жил в нашем Ашхабадском доме, погибли.)

Весной 1946 г. родилась наша младшая сестра Виолетта или как её называли в семье – Виля. (О третьем ребёнке родители, то есть тётя Оля и дядя Витя, вели разговоры давно. Это, по-видимому, было связано с появлением указа о снятии налогов при рождении третьего ребёнка. Вообще-то, в большинстве случаев все третьи дети, родившееся после войны, своим появлением на свет обязаны этому Сталинскому указу.) В наших семьях и мама, и тётя Оля очень любили оперетту. Этим и объясняется выбор имени. Тётя Оля говорила, что, мол, в отличие от героини оперетты, наша Виличка будет счастливой. Помню, что при заполнении метрики в написании имени была допущена ошибка: написали одну букву «т». Это сразу не заметили, и потом долго тянулась волокита с заменой свидетельства о рождении.

Тётя Оля практически сразу же после родов вышла на работу. Чтобы кормить ребёнка днём, за тётей Олей в депо был закреплён фаэтон, и она ежедневно приезжала домой. Это была живописная картина: широко растворяются большие старинные ворота и плавно во двор въезжает тётя Оля на фаэтоне, а на облучке важно восседал бородатый кучер. Бабушка выходила на крыльцо или выглядывала в окно, если кучер останавливался на улице, и театрально восклицала: «Барыня приехала!». Тётя Оля улыбалась и шла кормить дочь. Мне кажется, что это были самые счастливые времена. Да, война закончилась, и жизнь налаживалась. Все любили нашу подрастающую маленькую Вилю. Отец (дядя Витя) всегда приносил с работы для неё конфетку, но мы из детей никто не завидовал, не ревновал.

Тётё Оле было конечно тяжко, так как приходилось разрываться между домом и работой. Часто звонил телефон, возникали беспрестанно вопросы, которые требовали присутствия или немедленного решения. Поэтому естественно возник вопрос переезда на жительство «на станцию» ближе к работе, к депо.

Осенью 1946 г. мы переехали жить «на станцию» (т.е. на станционный посёлок), который в то время находился в 4-х км от города, в дом по ул. Стадионная, 1. Рядом был стадион, кажется, железнодорожников. (На совремённой карте Астаны эта улица пока сохранила своё название, не смотря на повальные переименования.) В новом доме было больше места, чем в старом: он состоял из трёх комнат, кухни, холодных сеней с выходами на двор и в сарай, где была скотина. Во дворе находились летняя кухня и колодец. Летнюю кухню тётя Оля «окрестила» почему-то флигелем и мы все её так называли. Колодцем мы не пользовались, там вода была солёная. Вокруг дома был земельный участок с огородом, деревьями (большие тополя росли около дома со стороны улицы) и нами посаженными молодыми яблоньками. В последствии был проведён водопровод, но только для полива огорода. Питьевая вода была привозной или её носили вёдрами из колонки, которая находилась через квартал на соседней улице.

Школы и мужская, и женская находились рядом. Рядом же находился и детский сад, куда водили Вилю. Не далеко были и вокзал, и депо, где работала тётя Оля. По этому было очень удобно, но теперь приходилось по разным причинам ездить в город, кода ходил пригородный поезд, «ветка» как говорили в быту.

Хозяйство

Ещё при эвакуации из Барановичей с собой в теплушку была взята коза Кизя. Это была коза-путешественница, коза-кормилица, она вместе с хозяевами проделала путь от западной границы страны (Барановичи) до Дальнего Востока (Свободный), а затем и в Центральный Казахстан (Акмолинск). Кизя была молочная коза, она доилась круглый год от окота до окота и в лучшие времена давала до 4-х литров молока (не всякая корова давала столько). Это было хорошее подспорье в трудные годы. Другие козы были пуховые, с них по весне начёсывали пух, который бабушка продавала или обменивала на пряжу и после чего вязала нам шерстяные носки. Уже в конце войны зимой Кизя умерла, сначала она болела, и уже не помогали бабушкины приёмы (обычно, когда козы заболевали, бабушка ножницами делала надрез или отрезала кончик уха). Соседи советовали зарезать козу, чтобы использовать мясо, но тётя Оля категорически не соглашалась. Кизю отвезли на тележке за город и похоронили за кладбищем.

Когда уже Кизя стала давать мало молока, купили корову. Молока стало больше, его сепарировали, сметану взбивали на масло в специальной маслобойке или просто в трёхлитровой банке, если сметаны было небольшое количество. В последние годы у нас было две коровы. Кроме того, откармливали свиней, и каждую осень резали и заготовляли мясо на зиму.

Летом скотину отгоняли в стадо, а вечером наша обязанность (моя и сестры Наташи) была встречать их из стада. Отгоняли их в стадо обычно рано утром в 5 часов или бабушка или тётя Оля. Иногда будили меня, когда взрослые по какой-либо причине были заняты другим срочными делами или болела бабушка. До сих пор у меня сохранились воспоминания, как тётя Оля ласково будит меня (так не хочется отрывать голову от подушки) и уговаривает проснуться и отогнать коров в стадо.

Домработницы

Одно время у нас работала пожилая женщина, которую выпустили из «Карлага». Кажется, её взяли т.к. ей по выходу из тюрьмы негде было жить. Потом она устроилась работать банщицей, и меня она всегда, как своего пропускала без очереди. Она мне рассказывала, что её арестовали по пустяковому поводу: она заступилась за работницу, у которой было много детей, предложила, чтобы её не подписывали на заём. Она была награждена орденом Ленина за участие в революции 1905-го года.

«Карлаг», то есть Карагандинский лагерь, - это тюрьма, где находились осуждённые по политическим мотивам. Помню, что однажды взрослые получили какие-то талоны на пошив одежды для детей, и нас троих повели в «Карлаг» (это была женская тюрьма, и там, оказывается, были пошивочные мастерские.) Нас завели в большой барак, где стоял шум от многочисленных стрекочущих швейных машинок. Как только мы переступили порог, и за нами затворилась дверь, шум, как по команде прекратился, взоры всех женщин были обращены на нас, детей. Нас подвели к закройщице, чтобы снять мерку, женщина стала ласково поглаживать нас, особенно все обратили внимание на Женика, он был младший, русые кудри, как у Есенина, и женщина ласково погладила его. Когда она попыталась так же обращаться и со мной, то я отстранился: я-то был взрослый и понимал, что эти женщины враги народа и жёны троцкистов. Сейчас это конечно смешно вспоминать.

Потом у нас работала молодая женщина-немка из ссыльных переселенцев. Это была очень застенчивая и стеснительная женщина. Она единственная из домработниц чьё имя я запомнил, её звали Клара. Она очень внимательно относилась к нам детям. Одно время школьные занятия проходили в третью смену, и домой приходилось возвращаться очень поздно и уже затемно, чтобы сократить путь, я обычно проходил через соседский огород. В это время по городу ходили слухи одни страшнее других: приехала «Чёрная кошка». И тут произошел случай, то ли у нас во дворе убили человека, то ли убили и к нам во двор бросили труп. (Бабушка говорила, что слышала ночью какой-то шум, но выйти побоялась.) Ну, а я теперь стал бояться идти тёмными вечерами через соседский огород и делал большой крюк, заходя с другой стороны, и метров за 100 от дома начинал громко кричать: «Клара, открой дверь!». И с опаской бегом пересекал то место, где лежал убитый. Помнится, что Клара была очень похожа на женщину, изображённую на картине Локтионова «Письмо с фронта». Мы показывали Кларе журнал с иллюстрацией этой картины, и она смущённо улыбалась.

Поездка в Москву

У тёти Саши был сын Алик, мой ровесник, в соседнем подъезде жила их знакомая семья Каспаровых и была черноволосая девочка, которую звали Ляля, а во дворе было полно наших сверстников. Так что тишины не было. Рядом находился парк «Кузминки», куда мы делали вылазку, а однажды самостоятельно ездили в Москву, где бродили вокруг Кремля, по Арбату, по станциям метро. Взрослые возили нас по Московским магазинам, что-то покупали, угощали нас мороженым, затем было посещение какого-то музея, мавзолея В.И. Ленина. Тётя Оля нас всех брала слушать оперу «Евгений Онегин». Кажется, это был театр «Эрмитаж». Сценическое действие так подействовало на меня, что с тех пор я эту оперу могу слушать бесконечное число раз. А дома поздним вечером после всех дневных утех и забот было так приятно всей компанией в полутёмной комнате, затаив дыхание, смотреть диафильмы, а рядом сидела девочка, которую звали Ляля.

Не знаю, случайно или сознательно выбрали взрослые время своего отпуска приуроченного к празднованию 800-летия Москвы, однако, это событие осталось в моей памяти надолго. Многолюдные улицы, праздничное вечернее гуляние, вкусные сладости в кафе, иллюминация, салют, фейерверк и высоко в ночном небе, освещённый прожекторами, поднятый на воздушном шаре огромный портрет Сталина. Это ощущения сочетание Большого Праздника и Москвы осталось навсегда, и потом всегда, подъезжая к Москве, я испытывал какое-то не понятное радостное волнение, смотрел на прекрасные подмосковные места, а из репродуктора торжественно звучало: «Поезд прибывает в столицу нашей Родины – город Москва!» (А сейчас, особенно в злополучные девяностые годы, приезжая в дем-Москву, испытываешь какое-то смешанное чувство к этому теперь уже чужому городу, где полно торгашей, жуликов и предателей. Но, возможно -- я не совсем прав.)

Покидали Москву мы вечером. Сгущались сумерки, я стоял у открытого вагонного окна, и в лицо мне била струя упругого воздуха, а под стук колёс проносились красивые подмосковные дачи с густой зеленью и стройными елями, и мне казалось, что никогда не забуду ни Москвы, ни прекрасные Подмосковные вечера, ни девочку, которую звали Ляля. И вот ведь, оказывается, мечты сбываются — так оно и произошло, только с тех пор я уже больше не видел ни тех мест, они все в новостройках, не встретил девочку…

Поездка в Тбилиси

Утро обычно начиналось с чаепития. Но этому предшествовало раннее посещение тётей Тамарой базара. Обычно она брала с собой и меня. Это был типичный восточный базар с многочисленными рядами лавок с навесами от солнца с живописными и колоритными лицами продавцов и со вкусом разложенными всевозможными товарами. Сначала мы посещали молочные ряды, когда мы проходили мимо продавца, то он обращался к тёте Тамаре: «Мадам, попробуйте у меня!» и показывал на свой товар или протягивал кусочек отрезанного сыра или масла. (Я впервые с удивлением слышал это старинное обращение к женщине.) Тётя Тамара торжественно шествовала между рядов дальше, изредка кивком головы отвечая на приветствия знакомых, по-видимому, она уже заранее знала, у кого нужно покупать, но всё-таки только после нескольких опробований у двух-трёх продавцов покупался кусок брынзы, полкило масла. Затем переходили в другие ряды и покупали зелень, фрукты и возвращались домой.

Дома быстро накрывали стол к завтраку и устраивали чаепитие. За столом всегда велись беседы, и если присутствовал дядя Ашот, то наполнял рюмочки вином, и первые слова были в память погибшего на войне сына тёти Тамары -- Константина, а, обращаясь ко мне, дядя Ашот упоминал и моего отца. После окончания войны ещё прошло не так много лет, и память о ней была ещё жива. Часто в гости приходила тётя Шушана двоюродная сестра бабушки и тёти Тамары. У тёти Шушаны сын пропал на войне без вести, и у неё на нервной почве произошло искажение лица. Тётя Шушана всё питала надежду, что сын найдётся, и рассказывала про такие случаи. А тётя Тамара рассказывала, что её сын в последний год всё торопился, всё хотел сделать сразу, торопился на фронт, перед отъездом скоропалительно женился, торопился окончить танковую школу, а перед первым боем написал последнее письмо и прислал на память срезанную прядь волос. «Всё делал, будто предчувствовал, что погибнет!», восклицала в конце разговора тётя Тамара, произнося это с каким-то прошлым, давно уже пережитым, отчаяньем в голосе. После ухода тёти Шушаны сёстры жалели её и удивлялись её упорному ожиданию.

Вскоре в гостях появился дядя Рубен – высокий статный мужчина в форме майора медицинской службы, а затем приехал и его сын Рене будущий муж Евгении Ашотовны. Велись обсуждения предстоящей свадьбы, как я понял. Как-то тётя Тамара в шутку жаловалось бабушке на своего мужа, что он, мол, всю жизнь мечтал, чтобы будущий зять обязательно был карабахский, ибо только там настоящие мужчины. А тётя Тамара мечтала о внуке и хотела, чтобы его назвали Константином и, несколько раз повторяя, говорила, что вот мы уйдём, а наши дети и внуки должны знать друг друга.

Как-то во время беседы кто-то из взрослых спросил меня, знаю ли я что такое серные бани? Я ответил, да, мол, читал у Пушкина. Все рассмеялись, а дядя Ашот сказал, что быть в Тбилиси и не посетить знаменитых бань – своего рода преступление, завтра пойдём и проверим, правильно ли описал их Пушкин. Здание Серных бань снаружи не произвело на меня особого впечатление и, честно говоря, не запомнились. Внутри нам отвели на четверых отдельный номер, всё мне показалось мраморным. Там внутри текла непрерывно горячая вода, которая отдавала тухлым запахом, и её нужно было разбавлять холодной водой из обыкновенного крана. Горячая вода стекала в небольшой бассейн, в котором можно было окунуться. Кто-то из мужчин спросил меня: «Ну, как у Пушкина описано?» Помню: я сказал, что у Пушкина описано, что их провели через женскую раздевалку. Раздался хохот мужчин, многократно усиленный резонансом помещения. Я немного обиделся. Вообще-то ни кто из них не помнил по книге поразившего меня факта, и посчитали меня фантазёром и, шутя, пожелали мне такое в будущем. (К стати в будущем так и произошло…)

Были прогулки по улицам Тбилиси, катание на фуникулёре, посещение могилы Грибоедова, а вечером - парк на горе Мтацминда. По-южному быстро стемнело, в небе висела огромная луна, а внизу мерцали огни большого города; мы сидим на скамейке, бабушка и тётя Тамара говорят о чём-то своём, для меня непонятном, о чём-то беспокоились, что-то вспоминали. На следующий день бабушка решила проведать свою старинную подругу юности, и мы едем куда-то далеко, сначала на трамвае, а затем долго поднимаемся в гору по извилистой улице среди одноэтажных строений, лепящихся друг к другу. Оказывается это знаменитый район Тбилиси под названием Авлабар, где в детстве, по-видимому, проживала бабушка и её родители. Мы остановились около старых покосившихся ворот, у отворённой калитки стояла женщина, бабушка, обращаясь к ней, назвала какую-то фамилию и спросила, живут ли здесь такие-то. Женщина как-то растерянно, наверное, от неожиданности вопроса, ответила с расстановкой, что их ещё в 37-ом году арестовали. Что тут произошло с бабушкой! Она в буквальном смысле слова, подхватила меня, и кинулась прочь. Мы сразу же завернули за угол, потом ещё раз и бабушка всё ускоряла шаг и ускоряла - благо, что теперь двигались под гору, почему-то пересели с одного трамвая на другой, наверное, бабушка впопыхах ошиблась номером трамвая. Потом, дома бабушка и тётя Тамара долго что-то в полголоса обсуждали. Мне были не понятны бабушкины страхи, и меня это как-то не интересовало, я в то время был увлечён чтением книг. (Одну книгу мне подарила тётя Шушана, это бы томик Бред Гарда, две другие я привез с собой.) У меня был период «запойного» чтения, и я читал по две книги одновременно, что вызывало удивление Евгении Ашотовны, она делала попытки воспитывать меня, и мы обсуждали содержание книг.

Летом время, к сожалению, летит быстро. И вот мы уезжаем. Помню, что когда мы вышли из дома, тётя Тамара велела посмотреть с улицы на их балкон и окна, чтобы ещё раз вернуться сюда. (Кстати, всё время теперь, когда у нас уезжают гости, я вспоминаю этот случай и говорю точно так же.) Но это произошло не скоро через много лет, когда я случайно проездом оказался в Тбилиси и постучал в дверь знакомой квартиры. Дома был один только Рене Рубенович, а Евгения Ашотовна с сыном Константином были в отъезде. Рене Рубенович радушно принял меня и искренне был удивлён, как это я, не помня адреса, никого не спрашивая, лишь по памяти, нашёл их. В гостях в это время находился его друг-грузин, и они, к моему удивлению, сидели за бутылкой водки и смотрели матч по телевизору. Когда я сказа, что не люблю водку, на стол была поставлена бутылка вина «Карданахи». Прекрасное грузинское вино! В конце застолья Рене Рубенович, обращаясь ко мне, сказал, что я теперь, мол, могу всем с гордостью говорить, что выпил бутылку вина.

К глубокому моему сожалению тётя Тамара и дядя Ашот к этому времени уже 5 лет тому назад в один и тот же год скончались. Светлая им память!

Дядя Витя

На дяде Вите лежали все вопросы обеспечения. Осенью заготавливались дрова и уголь (их необходимо было привезти, разгрузить, наколоть, сложить в сарай). Для скотины привозилось сено на всю зиму, для чего доставалась или грузовая машина, или подвода. Когда я подрос, то меня брали для помощи: что-то постеречь, или утаптывать стог, который мастерски скирдовали дядя Витя с чьей-нибудь помощью. На зиму заготовлялись картофель и овощи, которые складывались в погребе. Иногда до нового года в погребе сохранялись арбузы. Поздней осенью резали свинью или выложенных и уже подросших козлят. Туши разделывались, мясо разным способом обрабатывалось и в мороженом (уже обычно стояли морозы) или законсервированном (в сале) виде сохранялось всю зиму. Иногда коптили окорок и делались колбасы. Всё это развешивалось, лежало на полках в чулане или в погребе. Казалось, что дядя Витя всё может делать.

На дяде Вите лежали хлопоты и при отёле коров. Помню, когда был трудный случай, и телёнка пришлось тащить ремнями. А сколько забот было, когда заболела корова (у неё отнялись задние ноги) и она не могла встать, и такими жалобными глазами смотрела, при попытке поднять её на досках, чтобы почистить и постелить соломы, из её больших глаз крупными градинками текли слёзы. Всё-таки корову пришлось зарезать – это была трагедия. Вызвали на дом ветврача и специального резака. В то время забой коров был категорически запрещен, и для забоя необходимо было разрешение и составление акта. Ветеринар (это была женщина) осмотрела все внутренние органы и была в полном недоумении: всё было в норме. Наконец она попросила вскрыть сердце, и как только его надрезали, буквально хлынул фонтан гноя, обдав её. Из сердца была извлечена швейная игла. Вот в чём оказалась причина болезни. Эта иголка потом долго хранилась у тёти Оли в розетке на туалетном столике.

Дядя Витя был страстный охотник, дома было полно охотничьих принадлежностей, включая большую надувную лодку. К поездке на охоту готовились загодя: отливали и раскатывали дробь (для чего были специальные дроболейки и дробокатки), делались пыжи, набивались патрон. При удачной охоте трофеями была дичь: утки и гуси, иногда дрофы, а зимой зайцы. Часто летом дядя Витя брал и меня в далёкие поездки по бескрайним казахстанским степям и к многочисленным озёрам. Однако, я как-то не прикипел к охоте, и меня больше занимали не стрельба, а больше сами поездки. Ехали в открытом кузове грузового автомобиля, за которым в безветренную погоду тянулся длинный шлейф пыли, а вокруг простиралась высохшая и безжизненная ровная, как стол, до самого горизонта степь, иногда рельеф становился холмистым, и тогда казалось, что холмы накатывают на тебя друг за другом, как волны.

Весной и в начале лета окружающая степь зеленела и серебрилась колеблющимися метёлками ковыля, глаз радовался окружающему ландшафту, и хотелось двигаться и двигаться без конца и возникало ощущение полёта, мчащегося всадника. Монотонный пейзаж убаюкивал, притуплял внимание, но вдруг между холмами или в низине к исходу дня, в лучах заходящего солнца, блистала водная гладь озера, заросшего по берегам камышом, или в солончаковой топи. Останавливались, начиналась суматоха, все высаживались и готовились к охоте.

Однажды предполагалась охота на фламинго. Ехали очень долго с ночёвкой. Подъезд к озеру оказался топким, шли пешком. Большое озеро оказалось очень мелким, и птица вся ушла далеко от берега, мы рассматривали её в бинокль, Я подобрал на берегу, на память, несколько красивых розовых пёрышек, которые долго хранились у меня и использовались потом в качестве закладок.

Менее интересными представлялись для меня поездки на рыбалку, в которых, как мне казалось, дядя Витя принимал участие только ради пополнения нашего обеденного стола. (Он часто привозил щук и мастерски их мариновал в трёхлитровых банках, а бабушка иногда готовила заливное или фаршировала.) Обычно закинув удочку, в ожидании клёва, я раскрывал какую-нибудь книгу и углублялся в чтение, что выводило из равновесия дядю Витю. «Но ведь не клюёт пока», оправдывался я в ответ па немой вопрос дяди Вити. В другой раз как-то предстояла коллективная рыбалка с бреднем, и дядя Витя взял меня «в долю».

Сначала ловили на закидные с лодок, озеро было мелкое, и, отталкиваясь шестами, все разбрелись по закуткам высоких камышовых зарослей. Солнце уже стояло высоко и сквозь кристально прозрачную воду освещало заросшее дно, было интересно наблюдать за проплывавшей мимо подводной жизнью. Я выбрал место, закинул блесну и, как учили, стал её медленно подтягивать, и вдруг увидел, что за блесной плавно движется щука. Я остановился, щука тоже замерла на месте, шевеля плавниками. Я стал опять подтягивать леску, заворожено следя за щукой, она медленно стала подплывать и вдруг ринулась, мне показалось, что от её хвоста был на поверхности всплеск. В это же мгновение я, инстинктивно, выдернул леску, и большая рыбина (честно говорю: около полуметра) билась на дне лодки. Я стал лихорадочно забрасывать леску, а пойманная щука билась на дне лодки, подпрыгивая выше борта. «Выскочит!» -- подумал я, схватил её двумя руками и, чтобы оглушить, ударил её головой о борт. Щука замерла и уставилась на меня немигающим глазом. Я продолжал лихорадочно забрасывать леску раз за разом, но никто больше не подплывал.

Подплыл дядя Витя и на вопрос, мол, как дела, я небрежно кивнул в сторону распластанной на дне лодки рыбины. «А почему она не шевелится?» спросил дядя Витя, удивлённо глядя на меня. На что последовало пояснение: «Я её оглушил, чтобы не выскочила». «Но ведь для этого есть кукан, она же теперь протухнет». Но этого мне никто не объяснял. Оказывается, кроме меня никто ничего не поймал, и теперь вся компания собирались, незаметно от охраны озера, закинуть бредень, чтобы хоть с чем-нибудь приехать домой. Пойманная мною щука оказалась единственной в нашей компании, а для меня – первой и последней моей добычей, так как дядя Витя больше меня с собой на рыбалку не брал, а я и в дальнейшем не проявлял интерес ни к удочкам, ни к охотничьему ружью, но люблю собирать грибы.

У дяди Вити была собака (сеттер) по кличке Пират, однако, к несчастью на охоте в неё однажды попала дробина, и она стала бояться выстрелов. Поэтому её брали с собой просто для проформы, для прогулки, товарищи по этому поводу часто подшучивали, но дядя Витя не обращал внимания, и мы с Пиратом таким образом весело и беззаботно проводили время на охоте.

Были и многочисленные поездки в выходные дни на прогулку всей семьёй. Ездили как обычно на бортовой машине, останавливались на берегах или Нуры. или Ишима, удили рыбу, купались, иногда ездили в Ак-Куль, прекрасные лесные места, расположенные к северу от Акмолинска, были поездки с ночёвками, на так называемые «точки», поселения ссыльных (мы их все чохом называли троцкистами). Чащё всего ездили на «30-ую точку», там были большие посадки малины, смородины и других ягод. Всё было аккуратно обсажено высокими тополями. Нам разрешали собирать ягоды, мы отдыхали в тени развесистых деревьев.

Поездки были длительными с ночёвкой по пути в каких-то деревнях у знакомых. Запомнился эпизод, когда нас принимала одна хозяйка, очень добрая по-деревенски женщина. Нас детей после пыльной дороги обмыли и уложили спать на широкой кровати с пуховой периной (предварительно эту перину хозяйка взбивала, и перина возвышалась горой). Я впервые видел такое спальное ложе. Было необычно и приятно погружаться как в пену, когда взбитая перина обволакивает тебя со всех сторон.

В 1950-ом году дядю Витю перевели работать в Уфу. По идее мы все должны были переехать, но почему-то тётя Оля откладывала решение этого вопроса. По-видимому, тёте Оле не хотелось расставаться с работой, где у неё всё было налажено, её уважали и ценили. Тётя Оля выдвигала разные причины. Наверное, всё это явилось следствием начала разлада в семейных отношениях. Тётя Оля была полностью поглощена своей работой, и все домашние заботы лежали на бабушке. Помню домашнюю вечеринку, когда взрослые веселились, шутили и подтрунивали друг над другом, и мне запомнилась одна фраза, как бы в шутку, брошенная дядей Витей во время танца: «Меняю жену-общественницу на жену-домохозяйку!» Шло время, и в 1951 году дядя Вити получил очередной перевод в Баку.