Бабушка по материнской линии Анна Николаевна в замужестве Лазарева в Ашхабаде появилась вместе со своими родителями в начале 1900-х годов. Её отец наш прадедушка Николай Микаелян Саркисьянц занимал в Ашхабаде должность почтмейстера (начальник почты). То ли он сам приехал в Ашхабад на открывшуюся вакансию, то ли он был переведён из Тифлиса, где был до этого губернским секретарём, сведений не имеется. В городе прадедушка имел какие-то лавки, а в Фирюзе дачу (пригород Ашхабада в предгорьях Копет-Дага), где вся семья отдыхала в летнее время, спасаясь от жары. (Мама очень часто, где бы она ни находилась, когда летом температура поднималась до 30 градусов, вспоминая Ашхабад, всегда восклицала: «О-о-о-о! Начинается Ашхабадская жара!») Сохранилось много семейных фотографий того периода и в кругу семьи, и на даче в Фирюзе, относящиеся, по-видимому, к периоду 1910 -- 1915 годов.

Прабабушка София Яковлевна Саркисьянц была тоже учительницей. Можно думать, что обе наши прабабушки, будучи учителями и в таком небольшом городе, где имелось всего 4 учебных заведения, были знакомы друг с другом, они, наверное, и сосватали своих детей.

Сохранилась метрическая выписка о венчании 19 июня 1908г. (ст. ст) и пригласительный билет на венчание, где указан адрес: ул. Козелковская дом №22. Это дореволюционный адрес дома, где прошло наше с братом Леонидом раннее детство. Наверное, этот дом был снят для молодожёнов перед свадьбой. В «Адрес-календаре за 1914 г.» указано: «дом Легенько» - это собственник дома. (Есть детская фотография, где я с девочкой Катей Легенько на гамаке, по-видимому, мы так и продолжали жить по соседству во одном дворе.)

Дом был относительно просторным: состоял из шести комнат, расположенных анфиладой по три комнаты и параллельно друг с другом. Первые две комнаты были проходными, из одной был выход на улицу (парадный подъезд, на двери которой красовалась большая медная табличка с витиеватой надписью жильца-хозяина дома – «инженер П.А.Лазарев»), а из другой смежной комнаты был выход через кухню на веранду и во внутренний дворик, который примыкал к большому общему двору. К кухне примыкала ещё одна отдельная комната для прислуги, и где был отдельный выход (чёрный ход) на общий двор.

На моей памяти у нас уже было только три комнаты и половина кухни с выходом на веранду. Комнаты с выходом на улицу были после революции реквизированы. Кухня в то же время была перегорожена и разделена пополам, а в комнате для прислуги были поселены другие люди. Помню, что там жила семья Петушковых и у них было два мальчика. На территории двора находилось ещё одно строение из одной комнаты и веранды. Наверное, прежде это была комната для приезжих гостей, там, на моей памяти, жила одинокая женщина, с которой бабушка постоянно переругивалась и чаще всего из-за меня: я с мальчишками часто делал налёты на её веранду, таская абрикосы из кастрюли с компотом, или забирались в её огород и выкапывали батат (сладкий картофель). В смежном дворе жили семьи маминой подруги Поконовой и бывшего хозяина всех этих домов – Легенько. Жили здесь ещё две семьи, но у них не было детей и поэтому я их смутно помню. К сожалению, все они погибли во время землетрясения 1948 года за исключением семьи Поконовых, с которыми мама переписывалась до самой смерти.

В глубине двора находилась купалка (душевая) и уборная со сливной ямой, а в середине двора около забора – дедушкин сарай. На одной из фотографий, сделанной отцом, этот сарай виден. Я любил копаться в хламе, находящемся в этом сарае, и однажды мы с мальчишками «выкопали» там мешок с царскими деньгами и после этого долго играли ими, разъезжая по двору на детских педальных автомобильчиках и разбрасывая сторублёвые купюры, как листовки во время Первомайского праздника. (Были и другие находки: дамский пистолет, миниатюрный никелированный в замшевой кобуре, какие-то странной формы зажигалки, множество пуговиц с царскими орлами…)

На общем дворе был старый колодец, куда нам детям было категорически запрещено заглядывать. Рядом находилась водопроводная колонка. Наверное, когда провели водопровод, тогда и посадили деревья на общем дворе, и в то же время был посажен виноград в нашем внутреннем дворике и кусты около забора. Все эти посадки на ранних фотографиях выглядят молодыми, а я их помню уже выросшими, а виноград – плодоносящим.

Как уже было отмечено, отец, Мыльцин Николай Александрович, приехал в Ашхабад в 1927-ом году после демобилизации из армии и работал топографом в изыскательской партии Управления Водного Хозяйства ТССР. Мать Лазарева Мария Петровна в 1929 - 32 гг. училась в Гидрологическом техникуме и, по-видимому, в период прохождения производственной практики родители и познакомились. Сохранился документ о регистрации брака 22 февраля 1931 г.

Начало совместной жизни было омрачено серьёзной болезнью мамы: простуда с осложнением на ноги (эта болезнь дала о себе знать в преклонные годы, когда у мамы развился туберкулёз кости). Потом тяжело болел отец: бруцеллёз. Бабушка рассказывала, что только благодаря оставшимся драгоценностям удалось купить в «торгсине» необходимое лекарство, и это спасло ему жизнь.

В 1932 году родители ездили на курорт в Кисловодск. Сохранилось множество фотографии и в том числе около скульптуры знаменитого кисловодского орла. После моего рождения родители выезжали практически каждое лето: вывозили меня, как говорила мама, от изнурительной жары. Обычно ездили в Башкирию (город Белебей около Уфы), где работал дядя Володя, (брат деда по отцу).

Мама, по-видимому, в это время не работала, т.к. я помню, как она поджидала всегда отца с работы, а я встречал его за воротами на улице, и мы все садились обедать. Обед в то время у нас был после возвращения отца с работы. Летом обедали обычно на веранде, куда выставлялся накрытый скатертью стол. Отец обычно сидел в торце стола, а мама с боку, и они ели первое блюдо из одной тарелки. (Это так врезалось в мою память, что когда я женился, то пытался завести у себя в семье такой же обычай, но моя жена над этой моей прихотью посмеивалась и соглашалась иногда и то ради шутки.)

Веранда, как это обычно заведено на юге, являлась как бы дополнительной жилплощадью, здесь и готовили, выставив керосинки, и накрывали стол, когда приходили гости, и отдыхали в вечернее время, когда спадала жара. Каждую весну на веранду выносились для проветривания вещи, которые были убраны на зиму. (Можно представить, что так было заведено и в молодости нашей бабушки, и наших прабабушек.) Я отлично помню, как выносились на балкон различных размеров круглые коробки и из них извлекались дамские шляпы с длинными страусовыми перьями, затем выносились какие-то платья и прочее «тряпьё», которое по моим понятиям не использовалось, но почему-то хранилось. И всё это, что было убрано на зиму, теперь громоздилось на веранде или было развешено на протянутых для этой цели верёвках, проветривалось, выжаривалось на солнце. После этого наступала пора другой операции: распарывались зимние одеяла из верблюжьей шерсти, их содержимое стиралось, после чего раскладывалось на веранде для высушивания. Высушенную шерсть необходимо было трепать, что делалось или руками, или в большинстве случаев её стегали прутьями. Это была очень интересная процедура, но занимавшая очень много времени. Затем одеяла опять прошивались и складывались в сундуки до зимних холодов.

Детские воспоминания

…Вот я прохожу через дедушкину комнату. В глубине комнаты за разложенным ломберным столом (столешница, которого была покрыта зелёным сукном) сидит дедушка и сосредоточено раскладывает пасьянс. Я подбегаю к столу и мгновенно двумя руками перемешиваю все карты. Дедушка сердится — я доволен и с гордым видом удаляюсь.

…Утро. Я только что проснулся. Дедушка говорит мне, что во дворе выпал снег. Я быстро взбираюсь на подоконник, а дедушка уже вышел на веранду и уже по ту сторону окна, улыбаясь, говорит мне: « Первое апреля!»

…Вот ещё одно детское воспоминание, которое может быть точно датировано. В доме суматоха, все столпились на веранде и через закопчённые стёкла смотрят на солнце. Полное солнечное затмение. Отец выносит из дома старые стеклянные негативы, один даёт и мне, но я занят более интересным делом и пытаюсь закоптить осколок стекла над горящей свечой. Когда через много лет в гостях у брата Леонида, я по какому-то поводу упомянул этот случай, брат усомнился и уверенно сказал, что не было такого затмения. Он в то время увлекался астрономией и астрологией и в домашней библиотеке имелся специальный справочник. Сын его Виктор тут же принёс эту книгу и нашёл точную дату: 20 июня 1936г.— полное солнечное затмение в Средней Азии.

… А вот другого рода воспоминание. В 90-х годах (ХХ века), когда в Волгограде появилось много переселившихся с Кавказа, в продаже появился тонкий армянский лаваш. Для меня как человека жившего на юге это не было какой-то невидалью. Из любопытства я купил лаваш и, когда дома, разрывая его, начал есть, то вдруг в памяти отчётливо всплыла картина. Я маленький сижу в высоком детском стульчике, который придвинут к обеденному столу, держу в руках лаваш и, выев из него середину, продеваю в образовавшуюся дыру свою голову, оборачиваясь к сидевшей рядом маме, говорю: «Мама, смотри — фартук!» Когда потом при встрече я рассказал об этом маме, она ответила, что да, мол, мы часто покупали в то время такой хлеб. Правда, она прореагировала как-то вяло, спокойно не так как обычно на подобные случаи – с интересом и эмоционально. Наверное, уже сказывался возраст. (Я только сейчас, когда мне за 75, стал понимать многое в поведении мамы в последние годы её жизни.)

Гости

Часто к нам приходили бабушкины родственники (семья бабушкиной сестры тёти Нины – Нины Николаевны Трозьян и её муж дядя Гаврил – Гавриил Николаевич Трозьян). На дворе всегда разводили мангал и готовили шашлык. Я прыгал вокруг, а дядя Гаврил колдовал около мангала. В комнате звучала музыка: играла на пианино или мама, или тётя Оля. Иногда музицировала и бабушка, играя любимые пьесы. Вообще-то музыка у нас в квартире звучала постоянно, наверное, поэтому с тех пор звуки пианино вызывают всегда у меня ностальгические чувства и далекие детские воспоминания.

Дядя Гаврил был врач и поэтому часто бывал у нас, если кто болел (помню, как он ставил банки, когда болела мама, загорелся спирт, была паника). Вспоминаю, как однажды дядя Гаврил принёс для угощения, а скорее всего больше для демонстрации плодов своих агрономических успехов, несколько штук только что созревших очень крупных ягод земляники, разрезал каждую напополам и угощал каждого, а маме подал целую со словами: «Это тебе, Маруся, на двоих!», намекая, что маме предстояло родить моего брата Леонида. Когда же мама осенью вернулась из роддома, то дядя Гаврил принёс огромный букет роз, а на столе появилась ваза полная груш. Сверху в вазе красовался плод огромных размеров (гордость садовода), за который я ухватился сразу же, как только сел за стол, к великому не удовольствию мамы и под добродушный смех дяди Гаврила, когда я не смог надкусить эту грушу. За столом в это время шёл разговор о выборе имени новорождённому братику. Потом эта процедура с выбором имени затянулась, и только несколько дней спустя, когда вдруг по радио прозвучало, что передают песню в исполнении Леонида Утёсова, мама остановилась на этом имени.

У дяди Гаврила был большой сад, садоводство было его увлечением всю жизнь. Я любил играть в саду, когда мы приходили в гости, за мной всегда пристально следили мама, чтобы я что-нибудь не повредил, бегая по саду. Семья Трозьян была гостеприимная и хлебосольная; часто бывали большие застолья, большой обеденный стол накрывался или на веранде или в обеденном зале. Хозяйка угощала гостей своими вареньями. Сохранилась фотография сделанная отцом одного из таких застолий.

Главе этой семьи Гавриил Николаевич был Заслуженный врач республики. В 37 году он был арестован и находился в ссылке в Коми. Обвинение явно было несправедливым и надуманным. Его жена Нина Николаевна ездила в Москву на приём к Калинину и добилась освобождения своего мужа.

Поездки

Поездки в то время были продолжительными, за окном, как в калейдоскопе, мелькали телеграфные столбы, семафоры, железнодорожные будки на переездах, стрелочники с жёлтыми флажками, фигурки людей на маленьких станциях – всё это было интересно рассматривать. Поезда часто останавливались перед семафором в чистом поле, и тогда все высыпали из вагонов, с удовольствием прогуливаясь, собирая полевые цветы. Вдруг кто-нибудь кричал: «Семафор!» Это он увидел поднятый жезл семафора, и все кидались к своим вагонам. Раздавался протяжный гудок паровоза, и вагоны медленно трогались. Многие, кто отходили далеко от состава, прыгали на подножки уже набиравшего скорость поезда. В вагон заходили в возбуждённом состоянии, смеясь, едва отдышавшись от пробежки, с букетами полевых цветов. Однажды кто-то риторически спросил: «Кто же первый увидел семафор? Я с гордостью и громко ответил: « Это я!» Все смеялись, а я долго недоумевал, мол, почему это они надо мной смеются. Мама обычно выходить опасалась.

Пассажирские вагоны, в которых мы ездили, были или купейные, или, что бывало чаще, плацкартные. Иногда попадались вагоны, в которых верхние полки при поднятии соединялись друг с другом, образуя сплошные как бы полати. Поэтому по правилам их поднимали только на ночь, а днём их поднимать не разрешалось, чтобы сидящим внизу пассажирам не было душно. В поездках, которые были длительными, обычно все знакомились, велись бесконечные разговоры и беседы, если были дети, то мы быстро знакомились и досаждали взрослым бесконечными лазаниями по верхним полкам, особенно если они не имели перегородок и купе сообщались между собой.

На больших станциях к приходу поезда на перроне или в зале ресторана всегда были накрыты столы, и можно было пообедать, но иногда поезд опаздывал, и я вспоминаю ,как отец, притрагиваясь к тарелке с борщом, говорил мол, холодное и мы не садились за стол. На маленьких станциях жители выносили к поезду разнообразную снедь; было очень интересно ходить с отцом по рядам пристанционного базара и что-нибудь покупать: ароматное только что сбитое сливочное масло, домашний сыр, которые были разложены или на капустных листах, или на больших листьях лопуха, а на них искрились капельки росы; рядами лежали аппетитные горки горячих клубней картофеля, кусочки жареной рыб, творог, кислое молоко и всякая всячина такая, что глаза разбегались, и хотелось всё это купить, попробовать.

Летом 1936г. мы гостили в Тбилиси у бабушкиной систры Тамары Николаевны Саркисовой. В памяти осталось только поездка на детской железной дороге: маленький паровозик, маленькие вагончики, и я на маленьком сиденье у вагонного окна вижу, как отец быстрым шагом идёт к следующей станции, чтобы встретить меня. Незабываемые впечатления. Это была первая и единственная в то время детская железная дорога в Советском Союзе. В мамином фотоальбоме сохранились снимки, сделанные отцом, как мы отдыхали в Сурами. На фотографиях запечатлены мы и семья тёти Нины (её муж дядя Ашот и их дети, сын Константин и дочь Евгения).

В этом же или в следующем году мы гостили в Борисоглебске у дедушки, где в то время проживала семья тёти Нины (сестра отца), в памяти сохранилось купание в реке Ворона и только из-за того, что я угодил в небольшое углубление и погрузился в воду с головой. Меня, конечно, сразу же извлекли, но боязнь воды осталась на всю жизнь. Об этом пребывании осталось много фотографий, где запечатлены многочисленная родня и мои двоюродные братья Борис и Игорь Жучковы. Борис в последствии погиб на войне, а с Игорем через много лет нас свела жизнь в одном городе Сталинграде. Тётя Нина, узнав мой Сталинградский адрес, разыскала меня и, так сказать, вновь познакомила нас. Мы изредка виделись. У него выросли два сына: Олег (1962г.р.) и Борис (1964г.р.).

В летние месяцы 1937, 1938 и 1940 годов мы гостили сначала в Москве, потом в Ленинграде, затем в Гомеле, куда переезжали в связи с очередным переводом дядя Витя и тётя Оля. В Москве мне запомнились представления в цирке, наверное, это была труппа Дурова, и станции метро, где меня забавляли автоматы по продаже билетов: бросаешь две монеты по 15 копеек и получаешь билет. А в Ленинграде – это фонтаны в парке Петродворца и в первую очередь фонтан «Грибок», А ещё запомнились спальные апартаменты Екатерины, где кровать была такой ширины, что мне представлялось, что на ней спят поперёк всей семьёй. А в Гомеле остались в памяти прогулки по парку, набережная реки Днепра и посещение каких-то дедушкиных знакомых по Ашхабаду. Всё это запечатлено на фотографиях, и поэтому, наверное, осталось в памяти. Через много-много лет, бывая то ли в командировках, то ли будучи проездом, я посещал эти места, вспоминая далёкое детство, пытаясь отыскать знакомые приметы.

В июне 1941 года мы приехали гостить в Барановичи, куда не задолго до этого перевели дядю Витю. Нас встречала бабушка. Потом мы ходили с бабушкой через какие-то пути к тёте Оле. Она бала в кабине маневрового паровоза, выглядывала из окошка, улыбалась и звала меня к себе. Дом, в котором мы жили, принадлежал раньше какому-то польскому пану. Дом был огромным, и теперь в нём размещались две семьи. К дому примыкал обширный панский парк, а теперь в нём был городской сад, и по вечерам играл духовой оркестр. У дома была большая застеклённая веранда, на которой вечером за большим столом всей семьёй пили чай из самовара. Во дворе был небольшой огород, где росла земляника (мы с отцом её днём пололи, отец нечаянно срезал один кустик и очень досадовал). Вечером мы все гуляли по городу, рассматривали витрины закрытых магазинов, т.к. был выходной день. Маме очень понравился в каком-то магазине, выставленный в витрине чайный сервиз. Она его долго рассматривала сквозь витринное стекло. Запомнилась мамина фраза, сказанная отцу: «Завтра придём, и я обязательно куплю этот сервиз». А завтра была…

Война и эвакуация

Весь день прошёл в хлопотах: разбирали и упаковывали вещи, освобождали и чистили погреб. Эта операция понравилась мне больше всего, так как извлекали из погреба на белый свет очень интересные вещи и, как мне казалось, оставшиеся ещё от прежнего хозяина, бежавшего польского пана. Погреб был двухэтажный с массивной дверью и железным запором. Верхний этаж погреба был сложен из дикого камня, а внизу обложен кирпичом. Ночь мы провели все вместе в погребе. Мужчины ночью патрулировали на улице, им выдали противогазы. Следующим утром (23 июня) опять разговоры, где-то на окраине сбросили бомбу, поляки-соседи уговаривали, мол, не уезжайте, оставайтесь, немцы ничего плохого не сделают…

Вчерашние хлопоты не пропали даром, быстро двумя рейсами грузового автомобиля мы были доставлены к какому-то железнодорожному тупику. Рядом росло какое-то большое дерево, все сгрудились под ним и, задрав головы, смотрели вверх, где кружил какой-то самолёт, опасались бомбёжки. На легковой машине подъехал дядя Витя и сказал, что это самолёт-разведчик. Со вторым рейсом грузовика приехали тётя Оля и бабушка, тётя Оля сидела в кузове и держала на привязи козу Кизю. У всех взрослых через плечо сумки с противогазами, у меня тоже, я даже надевал противогаз и, конечно, пытался выглядеть храбрее всех, и даже поучал тётю Олю, чтобы она не боялась. Наконец маневровый паровоз подал теплушку (двухосный товарный вагон), тётя Оля обменялась несколькими словами со знакомым машинистом, и мы погрузились. После долгих маневрирований нашу теплушку прицепили в хвосте какого-то состава, и поздно ночью, когда я уже спал, мы трогаемся.

Если я правильно помню, то утром следующего дня мы оказались в Минске. Все станционные пути забиты составами с беженцами; вокруг снуют люди: под вагонами, через тормозные площадки и даже по крышам. На перроне огромная толпа, какая-то суматоха, крики. Наш состав трогается, на ходу вскакивает отец, говорит, что поймали шпионку и волокли её по перрону. Поезд набирает скорость, начинается долгий путь, куда – практически никто не знает. Помню: тётя Оля и дедушка (оба железнодорожники) рассуждали какой дорогой, через какие станции нас повезут, но всё время маршрут менялся. Потом был разговор, что после нашего отъезда станцию бомбили, и наш состав вышел последним или одним из последних из Минска.

Теплушка – это двухосный товарный вагон с большой отодвигающейся дверью посередине и маленькими окнами под самым потолком. В левом углу вагона прямо на полу спали мы: отец с матерью и между ними я с братом, чтобы никуда не перекатились; в противоположной стороне вагон расположились дедушка, бабушка и тётя Оля с детьми – Наташа и Женя. На день постели обычно сворачивали и убирали к стенке вагона, так что оставалось много свободного пространства. У задней стенки вагона напротив дверей стояла привязанная коза Кизя. Днём двери вагона обычно были открыты. Дверной проём был перегорожен провисающей верёвкой, за неё цеплялись, когда поднимаются в вагон, внизу под вагоном весит ещё одна верёвка, служащая подножкой. На ночь дверь тщательно закрывали, оставляя небольшую щель для проветривания.

Днём в настежь открытом дверном проёме мелькали, а вдали разворачивались завораживающие картины. Однажды, чем-то заинтересованный, я решительно направился к дверному проёму, как вдруг все взрослые в один голос испуганно закричали на меня. Я был наказан и поставлен в дальний угол вагона, где обычно находился наш горшок. Глубоко уязвлённый, как мне казалось, несправедливостью наказания, я смотрел, как при каждом перестуке колёс, горшок вздрагивал и медленно продвигался к двери. Взрослые сновали по вагону то туда, то сюда (всё-таки в вагоне было трое маленьких детей, не считая меня) и чуть ли ни перешагивали через горшок, но почему-то не замечали его. И вот, наступил торжественный момент, когда горшок нырнул и исчез в зияющем дверном проёме. Я торжествовал. Через некоторое время горшок естественно понадобился, все кинулись его искать и, конечно, сообразили, что произошло. Я долго потом испытывал некоторую неловкость, из-за того, что способствовал гибели нашего горшка. Это происшествие породило в последствии многочисленные шутки.

Поезд шёл вне всяких расписаний, то медленно продвигался вперёд, останавливаясь на полустанках, пропуская встречные военные эшелоны, которые проносились мимо на бешеной скорости, то вдруг по какой-то причине возвращался обратно. И тогда взрослые шутили: «Поехали за горшком!» или с досадой говорили: «Опять за горшком поехали». На встречных составах везли в основном военную технику, в теплушках ехали красноармейцы, мы им махали руками. Однажды проехал состав с лошадьми, и мама сказала: «Конница Будённого поехала, теперь немцев погонят!» (Если бы это было так…) На остановках перед семафором, когда поезд останавливался в чистом поле, или на разъездах, отец обычно успевал нарвать травы для козы. Из соседних вагонов, узнав, что у нас есть коза, обычно приходили просить молоко для маленьких детей, в пассажирских вагонах ехали люди, успевшие захватить лишь самое необходимое, а на станциях купить что-либо было невозможно, да и отходить далеко было опасно, так как поезд трогался без всякого предупреждения. На всех станциях подходили беженцы и просили хлеба. С продвижением в глубь страны на станциях стало спокойнее, но поезд очень часто и долго стоял на станциях.

Наконец, когда вечерело, и солнце уже склонялось за горизонт, мы приехали на какую-то станцию и стали выгружаться. Это было недалеко от города Абдулино Оренбургской области. По-видимому, об этом было известно заранее, так как все вещи оказались упакованными. Железнодорожная насыпь, где остановился состав для разгрузки, была очень высокая и крутая, прыгать было неудобно. Сверху было видно, что на всём протяжении вдоль состава всё было запружено телегами, подогнанными к насыпи. Разгрузкой распоряжалась энергичная женщина, которая ходила со списками в руках вдоль состава, и давала отрывистые команды: кому куда грузиться и куда ехать. Нам выделили две подводы, в которые был быстро погружен весь наш скарб, к одной из подвод была привязана наша Кизя, и мы торопливо тронулись в путь. Начинало уже темнеть. На третьей подводе с нами поехала ещё одна семья (женщина с маленьким ребёнком). Вспоминая всё это, можно только удивляться той чёткости, с которой всё было быстро организовано и осуществлено.

Уже затемно мы приехали в какую-то деревню. Утром выяснилось, что мы находимся в татарской деревне, в которой никто не говорит по-русски за исключением учительницы и председателя колхоза. Разместились мы (отец, мама, я и братишка) в однокомнатной избе, посередине была огромная печь, в углу, занимая половину свободного пространство, находились широкие полати, вернее нары, на которых мы все спали. Под нарами лежала куча лаптей разных размеров, которые я принялся тут же примерять, за что, получив нагоняй, выскочил во двор. По середине двора находился колодец с воротом, я первым делом заглянул в него и, вспомнив, по-видимому, ашхабадский колодец, в который мы мальчишки тайком бросали разный хлам, взял и плюнул туда. Не успел я дождаться ответного звука со дна колодца, как раздался крик с соседнего двора, это хозяйка дома наблюдала за мной и теперь бежала возмущённая к нам. Я тут же бросился в дом и, вскочив на полати, спрятался за спину отца, который укачивал моего братика. Хозяйка с возмущением стала жестами показывать на меня и одновременно энергично крутила рукой воображаемый ворот колодца и ещё более энергично изображала плевки. Женщина была сильно возмущена. Родители к моему удивлению ничего не поняли, а отец изобразил мимикой, что накажет меня, и стал демонстративно одной рукой отстёгивать ремень.

Тётя Оля с детьми и бабушка с дедушкой разместились в доме через улицу наискосок нас. Их изба состояла из двух комнат, к дому примыкал сарай, в котором находился домашний скот, а мы поместили козу Кизю. Здесь же стояли большие сусеки с мукой (так я впервые увидел, что это такое -- сусеки, о которых слышал только в сказке). Я любил тайком, приподняв тяжелую крышку, запускать руку в средний сусек и лакомиться отрубями. По-видимому, эти дома были подготовлены заранее к нашему приезду, так как в них было пусто за исключением лежанок.

На следующий день мы все были поставлены в колхозе на довольствие и нам выдавали со склада продукты: хлеб, масло и мёд. Хлеб был в виде огромных караваев, мягкий и воздушный, а душистый аромат мёда мне, кажется, что я помню до сих пор. Бабушка обычно, когда приносили продукты, отрезала большой ломоть хлеба, намазывала его маслом, поливала мёдом и давала мне. Кусок хлеба был непомерно большой, я едва держал его двумя руками, мёд стекал и капал. Я досадовал на бабушку, но было очень вкусно и, казалось, что не наешься никогда, а рядом стояла бабушка, смотрела и улыбалась. Через много лет, когда я уже научился читать, мне попалась книга, где описывался случай: герою произведения, внуку бабушка намазала мёдом большой кусок хлеба, мёд стекал и мальчик досадовал: «Вот, бабушка всегда так намажет!» Я рассмеялся и вспомнил свою бабушку и тот случай. (И даже сейчас, по прошествии столько времени, когда я открываю баночку с медом и делаю бутерброд, в памяти всплывает улыбающаяся бабушка…)

Другие продукты приходилось доставать у колхозников. Бабушка ходила по деревенским домам или просила, или покупала яйца. Отец, помню, всё подшучивал над бабушкой, как она объясняла татаркам, что ей нужны яйца, подходя к плетню, громко произносила «ко-ко-ко!» и делала рукой жест, показывая, откуда появляются яйца. Иногда женщины отдавали бесплатно, особенно, когда бабушка брала меня с собой.

Каким-то образом я быстро подружился с деревенскими мальчишками, бегал с ними на речку, которая протекала за домом бабушки и тёти Оли. Как я с ними общался, до сих пор не могу понять, но очень хорошо помню, что я им рассказал, что дедушка на ночь вынимает изо рта зубы, чистит их и складывает в стакан. Мне конечно не поверили. Тогда ко времени, когда дедушка после ужина как всегда чистил зубы, я привёл целую ватагу ребят к высокому плетню, и они прильнули к щелям. И вот дедушка как обычно подошёл к умывальнику, и когда он вынул изо рта вставную челюсть, мальчишки в ужасе и с воплями разбежались. Остался за плетнём только я один. Мне конечно за это от взрослых досталось.

Через некоторое время колхозники постановили, что взрослые должны отрабатывать то, что колхоз нам представляет в качестве довольствия. Помню, что отец говорил, что он в отпуске. Но как бы то ни было, но все по очереди отрабатывали необходимый, так сказать, минимум и ходить на прополку. Помню улыбающуюся тётю Олю, которая возвращалась с поля с мотыгой на плече. Оптимизм у тёти Оли никогда не пропадал.

По приезде тётя Оля делала запрос о местонахождении дяди Вити (мужа), и вскоре пришёл ответ и адрес полевой почты. Тётя Оля радостная и улыбающаяся прибежала, размахивая телеграммой, к нам в хату. Радости всех, казалось, не было предела, а тётя Оля ходила и показывала всем телеграмму. Можно только ещё раз удивиться чёткости работы всех служб в то сложное время начала войны.

Через некоторое время у отца заканчивался отпуск, а тётя Оля нашла работу, и мы переехали в город Абдулино. Поселились мы в каком-то доме на краю города около старой водяной мельницы. Помню, как мы с отцом ходили смотреть плотину, небольшой водопад, и вертящееся огромное колесо с лопастями. Тётя Оля стала работать в депо, а мы уехали домой в Ашхабад. Вскоре осенью в Абдулино умер дедушка (мы это известие получили уже в Ашхабаде).

После ранения в Абдулино приехал дядя Витя, и они всем семейством весной 1942 года переехал к новому месту назначения на Дальний Восток на станцию Свободная. На новом месте они находились не долго и в этом же году дядя Витя был переведён в город Акмолинск (Каз.ССР).

Возвращение домой

В городе появились беженцы, начались уплотнения и у нас реквизировали одну комнату, вместо окна прорубили дверь и поселили эвакуированных с Украины. Теперь на нашей веранде находилось две семьи. А в дальнейшем, когда мобилизовали отца, забрали и ещё одну комнату. Уплотняли многих, двор стал многолюдным, появилось много сверстников. И странное дело: я не помню никаких дворовых скандалов, наоборот, в памяти сохранилось только, что все помогали друг другу. (Через много лет мама показывала мне какую-нибудь вещицу и вспоминала, что это ей подарили в знак благодарности на память кто-то из эвакуированных.). Взрослые ребята организовывали в нашем внутреннем дворике представления: натягивали простынь в виде занавеси, как в театре, и лицедействовали. Зрителями были мамы и бабушки, которые подтягивались изо всех углов общего двора, приносили с собой табуретки, рассаживались и с умилением смотрели на своих чад.

Отца призвали в армию в феврале 1943 года. Были проводы, но отправка воинского эшелона откладывалась, и раза три отец возвращался среди ночи домой. Наконец я помню, как ранним утром слышу сквозь сон прощание мамы с отцом. Отец наклоняется над моей кроватью, мама приглушенно говорит: «Не буди, пусть спит». Затем уже в дверях бросает фразу: «Больше не возвращайся», конечно, имея в виду, чтобы при очередной задержке поезда отец переночевал на вокзале. Больше отец не вернулся, и не вернулся уже никогда. Потом очень часто мама вспоминала и корила себя за эти, брошенные ненароком слова.

С отъездом отца жизнь сильно изменилась, стало голоднее, хотя нельзя сказать, что бы мы сильно голодали, Конечно, в любой семье в первую очередь отдавали всё детям, но разница и разительная с тем, что было раньше, чувствовалась. Летом ещё было сносно, в обед мама срывала большую кисть винограда, давала кусок хлеба, и на некоторое время можно было чувствовать себя не голодным, а то можно было сбегать на железную дорогу, где разгружали товарные вагоны, и утянуть кусок жмыха. Это было уже лакомством и богатством, которое можно было променять у сверстников на что-нибудь подходящее. Зимой мама откуда-то приносила судок с супом (мутная похлёбка), в котором плавала серая лапша, похлёбку мы быстро вычерпывали ложками, а лапшу мама поджаривала на сковородке, и было очень вкусно. Какое-то время в городском парке им. Кирова были организованы бесплатные обеды для детей. Обед состоял из одного первого блюда: порции супа. Хлеба не давали. Мама обычно перед моим уходом вручала мне кусочек хлеба к обеду. Хлеб был не вкусный, слипшийся, и съесть его всухомятку было тяжело, но придти с куском мне было стыдно, так как все вокруг были беднее и голоднее меня. Поэтому я этот кусок хлеба или съедал по дороге, или отдавал собакам (они тоже были голодные). Как-то мама дала мне двойную порцию хлеба, и я как обычно поделился со знакомой собакой, но тут выяснилось, что я забыл талоны. Пришлось возвращаться. На вопрос мамы, мол, где же хлеб, пришлось соврать, что съел. Мама только с сомнением покачала головой и отрезала очередной маленький кусочек и наказала, чтобы я съел его с супом. Но, конечно, я этого исполнить не мог.

Опять в дороге

И опять долгий путь. В Акмолинск ехать пришлось окружным путём с пересадками: в Ташкенте, в Новосибирске, в Петропавловске. На всех вокзалах было столпотворение, всюду всё переполнено, длинные очереди, бабушка постоянно бегает, оформляет билеты, меня оставляет с чемоданами с неизменными наставлениями, чтобы я не отходил от вещей, сидел на чемодане, не вставая, и смотрел за другим чемоданом в оба глаза, а то могут украсть. Это повторялось не только на станциях, но и в вагоне, когда бабушке нужно было отлучиться. В вагоне только и разговоров, как кого ограбили или как ночью крючками через открытое окно выхватывали вещи, а то и калечили людей, спящих на верхних полках. Эти страхи так врезались в память, что и через много лет синдром боязни пропажи, оставленной без присмотра вещи, сохранился у меня на всю жизнь.

Ехали мы только в плацкартных вагонах, народу было много, при посадках вагоны брались чуть ли ни штурмом. Все старались ворваться и занять нижнее место. Однажды бабушка ругалась с одним мужчиной из-за нижнего места, доказывая, что она не может с ребёнком залезть на верхнюю полку. Мужчина был раненый, ехал то ли из госпиталя, то ли с фронта и всё время кричал, что он воевал, у него награды, и он не может тоже лезть наверх. В конце-концов бабушка отвоевала нашу полку, мужчину перевели в другой вагон. Но в основном за длительную поездку все в вагоне знакомились друг с другом и становились друзьями. Вспоминаю, как ехал с нами один красноармеец-балагур и интересный рассказчик. (Он мне всегда вспоминался, когда потом в школьные годы я читал о Василии Тёркине.) В вагоне ехали в основном женщины и дети. Рассказчик стал любимцем всего вагона. Это мужчина средних лет, на вид не очень сильный, но он прошёл финскую войну и сейчас воевал с самого начала военных действий. Был несколько раз ранен и сейчас возвращался в действующую армию. Рассказывал он много интересных историй из военной жизни, Все ему советовали записать эти рассказы, на что он только улыбался. Я естественно с интересом слушал и думал, что нужно всё это запомнить и потом записать. Конечно, я всё это позабыл, остался в памяти только один эпизод, как он рассказывал, что заколол в атаке троих фрицев, и, насаживая их на штык, перебрасывал чрез себя. Но потом на него напали несколько фрицев и он был тяжело ранен. После боя товарищи сочли его убитым и уже собирались похоронить. Но он остался жив только потому, что родился… здесь он делал паузу, и тут же эффектным жестом, завершающим рассказ, из-за пазухи выхватывал маленький мешочек, который висел у него на шнурке на шее, и показал всем: здесь у него была зашита рубашка, в которой он родился. Слушатели прямо-таки ахали и смотрели с восхищением. Все ему советовали записать эти рассказы, но он только улыбался и начинал рассказывать новую историю. А я думал, что вырасту – и обязательно запишу эти рассказы, но к сожалению все они выветрились из памяти.

Наконец, мы приехали в Акмолинск. Закончился Ашхабадский период жизни раннего детства. Мама и мой брат Леонид приехали в Акмолинск только через четыре года, уже после окончания войны и смерти отца. В Ашхабаде оставалась ещё семья Трозьян. Их старшая дочь Софья Гавриловна уехала из Ашхабада после войны и поселилась со своим мужем и детьми в Москве, а младшая дочь Маргарита Гавриловна (в замужестве Абрамова) продолжала жить в Ашхабаде и покинула его в начале 90-х годов, переселившись в Германию. В бытность мою в 1978г в Ашхабаде, я посетил их семью, познакомился с внуком (Геннадий) и внучкой (Наталья) тёти Нины.